Свидание в Самарре - Джон О`Хара

— Что-то не очень похоже на монсеньора.

— Я тоже так подумал, но он мне все объяснил. Он сказал, что разговаривает со мной не как священник, а просто как мужчина с мужчиной. В конце концов, моя дорогая, ведь он не обязан горячо любить всех своих прихожан, не так ли?

— Так. Что ж, остается только сожалеть, что ты все ему разболтал! Если даже он не пошел сразу к ним и не рассказал…

— О господи, сроду ты так не ошибалась! Отец Кридон — отличный мужик.

— Да, но он католик, а они поддерживают друг друга.

— Глупости. Ты из всего делаешь событие.

— Вот как? А что делаешь ты? Притворяешься, будто ваша ссора ничего не значит. Так, маленький обмен любезностями — и все. Ты очень ошибаешься, Джулиан.

— Понятно. Мы дошли до той стадии, когда я становлюсь Джулианом. Все ясно.

— Можешь ты меня выслушать? Ссора ваша не выветрится, как дым, и не забудется, и пора бы тебе перестать на это надеяться. Я стараюсь втолковать тебе то, что ты сам должен понимать: Гарри Райли в качестве врага страшен.

— Откуда ты знаешь? Откуда тебе столько известно о характере Гарри Райли, его мстительности и прочем? Извини меня, но ты мне порядком надоела с этим дерьмом.

— Как угодно, — сказала Кэролайн.

— Прости. Поверь, я не хотел тебя обидеть. Пожалуйста, прости меня. — Он обнял ее. — Свидание в полночь остается в силе?

— Не знаю.

— Не знаешь? Из-за того, что я так сказал?

— Ты ведешь нечестную игру, Джулиан. Впрочем, ты всегда так поступаешь. Сначала злишь меня, а потом отказываешься продолжать разговор и как ни в чем не бывало вспоминаешь про любовь и постель. Это — нечестно, потому что, как только я перестаю говорить, что люблю тебя, ты строишь из себя обиженного. Ты поступаешь гадко и делаешь так каждый раз.

Музыка смолкла, но почти тотчас же оркестр грянул «Может, это была любовь?». У музыкантов что-то не ладилось с темпом, и Джулиан с его превосходным слухом сразу же это уловил.

— Вот видишь? — спросила Кэролайн.

— Что?

— Я была права. Ты надулся.

— Ничего я не надулся. Хочешь знать, о чем я сейчас думал?

— Ну?

— Ты, конечно, разозлишься, но я думал о том, какой у нас отвратительный оркестр. Ну что, обиделась?

— Немного, — ответила Кэролайн.

— Я думал, как глупо экономить деньги на оркестре. Ведь для танцев самое важное — это музыка, правда?

— Больше нам не о чем говорить?

— Без музыки нет танцев. Это все равно, что играть в гольф дешевыми битами или в теннис долларовыми ракетками. Все дешевое никуда не годится, например, дешевая еда. — Он отстранился, чтобы насладиться впечатлением, которое произвели на нее его слова. — Или возьмем, к примеру, «кадиллак»…

— Хватит, Джу. Прошу тебя.

— Почему?

— Потому что я так хочу. Потому что нужно знать меру.

— В чем дело? Господи боже мой, до чего же ты сегодня кислая. Просишь меня не пить, я не пью. Ты…

— Что я?

— Ты просила меня не напиваться, и я ни в одном глазу. Хотя ты говорила, что пить вообще-то можно. Давай выйдем из зала. Я хочу с тобой кое-что обсудить.

— Не хочу я никуда выходить.

— Почему?

— Во-первых, холодно. А потом, просто не хочу.

— Вот это ты правду сказала. Означает ли это также, что наше свидание отменяется?

— Не знаю. Пока не знаю, — тихо сказала она.

Он молчал. Тогда вдруг она сказала:

— Ладно. Пойдем.

Они, танцуя, добрались до холла и, выбежав, бросились к ближайшему от террасы неизвестно кому принадлежащему автомобилю. Влезли в него, она села, плотно обхватив себя руками. Он зажег для нее сигарету.

— В чем дело, дорогая? — спросил он.

— Холодно.

— Ты намерена поговорить или будешь рассказывать, как тебе холодно?

— О чем ты хочешь говорить?

— О тебе. О твоем отношении. Я хочу понять, что тебя грызет. Я сегодня ничего такого не натворил, на что ты могла бы рассердиться.

— Только обозвал меня дерьмом.

— С ума сошла! Вовсе я тебя не обзывал. Это старик назвал Гарри дерьмом. Я же сказал, что ты мне порядком надоела с этим дерьмом, что вовсе не одно и то же.

— Ладно.

— И я извинился, причем совершенно искренне. Но дело не в этом. Мы уклоняемся от главного.

— Ты хочешь сказать, я уклоняюсь.

— Если угодно, да, именно это я имел в виду. О господи, в чем дело? Объясни, пожалуйста. Скажи, что произошло. Накричи на меня, сделай что-нибудь, но не сиди с видом великомученицы. Как святой Стефан.

— Кто?

— Святой Стефан был первым великомучеником, сказал мне отец Кридон.

— Вы, значит, беседовали на серьезные темы?

— В последний раз прошу тебя сказать, на что ты дуешься… В чем дело?

— Я замерзаю, Джулиан. Давай вернемся в дом. Надо было надеть пальто.

— Я поищу шубу в других машинах.

— Не надо. Пойдем в дом, — сказала она. — И зачем мы только вышли?

— Ты и не собиралась беседовать со мной, когда вышла.

— Да, не собиралась, но боялась, что ты устроишь сцену прямо в зале.

— Сцену прямо в зале! Ладно, можешь идти. Я тебя не задерживаю. Один вопрос только. Что я сделал? На что ты разозлилась?

— Ничего. Ни на что.

— Еще вопрос. Правда, может, лучше его не задавать?

— Задавай, — сказала она, положив руку на дверцу машины.

— Может, ты что-нибудь натворила? Влюбилась в кого-нибудь?

— Обнималась с кем-нибудь? — продолжила она. — Или переспала с кем-нибудь, пока ты тайком пил в раздевалке? Нет. Мое отношение, как ты выражаешься, — вещь гораздо более сложная, Джулиан, но об этом мы сейчас говорить не будем.

Он обнял ее.

— Я так люблю тебя. И всегда буду любить. Всегда любил и буду любить. Не делай этого.

Она подняла голову, пока он целовал ее шею и прижимался лицом к ее груди, но как только он положил руку ей на грудь, сказала:

— Нет, нет. Не надо. Пусти меня.

— Ты что, нездорова?

— Перестань об этом говорить. Ты отлично знаешь, что я здорова.

— Знаю. Я просто подумал, может, началось не в срок.

— Ты считаешь, что только этим и можно объяснить мое поведение?

— По крайней мере, это хоть какое-то объяснение… Может, все-таки скажешь, что с тобой?

— Слишком долго объяснять. Я ухожу. Как ты можешь держать меня здесь, когда на улице ниже нуля?

— Даешь мне отставку? Ладно, пойдем.

Он вылез из машины, в последний раз попытался обнять ее и, взяв на руки, донести до террасы, но она очутилась на ступеньках, словно не поняв его намерения. Она вошла в дом и тотчас поднялась наверх в дамскую комнату. Он знал, что может не ждать ее, она на это и не рассчитывает, а потому пошел в зал и присоединился к другим кавалерам. Он заметил Милл Эммерман и принялся дожидаться, когда можно будет пригласить ее или когда она очутится достаточно близко, чтобы перехватить ее у ее партнера, как вдруг с ним случилось что-то похожее на внезапный приступ мигрени: он перестал видеть людей и вещи, и тем не менее свет и все в зале жгли ему глаза. А причина этому заключалась в том, что в одно и то же мгновенье он вспомнил, что так и не добился у Кэролайн ответа по поводу свидания, и понял, что добиваться его незачем.

Затем он обрел если не зрение, то какое-то другое чувство, которое помогло ему добраться до раздевалки, где кому угодно на свете хватило бы спиртного, чтобы упиться.

5

Когда Кэролайн Уокер влюбилась в Джулиана Инглиша, он ей уже немного надоел. Случилось это летом 1926 года, года одного из самых незначительных в истории Соединенных Штатов Америки, в течение которого Кэролайн Уокер убедилась, что жизнь ее достигла предела бессмысленности. Прошло уже четыре года, как она окончила колледж, ей исполнилось двадцать семь лет, что считалось — ею, по крайней мере, — уже далеко не первой молодостью. Она заметила, что все больше и больше и в то же время все меньше и меньше думает о мужчинах. Такова была ее собственная оценка, как она знала, абсолютно верная и справедливая по существу. (Она не заботилась о том, чтобы выразить ее яснее.) «Я думаю о них чаще и думаю о них менее часто». Она прошла через различные стадии любви, взаимной и безответной, причем второй реже, чем первой. Мужчины, и притом интересные мужчины, постоянно влюблялись в нее, что не могло не доставлять ей удовольствия, и у нее хватало с этим всякого рода забот, чтобы не считать себя, положа руку на сердце, непривлекательной. Она жалела, что некрасива, но лишь до той поры, пока один милый пожилой филадельфиец, который писал портреты дам из общества, не сказал ей, что ему никогда не доводилось видеть красивой женщины.

В то лето у нее были три различных мнения по поводу собственной жизни после окончания колледжа. Она жила как одноклеточное существо, но вовсе не как амеба. Дни были похожи один на другой и все вместе составляли жизнь. И еще она думала об этих четырех годах как о листочках из календаря с праздниками на Новый год, День независимости, пасху, 31 октября, День труда. Взятые вместе, они насчитывали четыре года, то есть столько же, сколько она провела в Брин-Море, и, как и годы в колледже, они одновременно и тянулись и бежали, но тем не менее вовсе не были похожи на годы в колледже, потому что, как она чувствовала, колледж ей кое-что дал. Последние же четыре года казались пустыми и потраченными зря.